Дочитал этот очерк. Самые хитовые абзацы К. - о себе любимом, т.е. о пропасти между критиком и музыкантом. Спасибо, послушаю Паркера. Посмотрел фильм К.Иствуда - не слишком понравилось. Можно, вдобавок, вспомнить о "Джазовых портретах" Мураками, но эта вещь больше для поклонников джаза и Мураками, к которым,пока, не отношусь. У Кортасара - портреты времени. Один наркоманский монолог о метро чего стоит. (и.т.д)
Я изображаю на лице улыбку, чувствуя, что он в чем-то прав,
но что все его догадки и мое понимание того, о чем он догадался,
улетучатся без следа, едва я окажусь на улице и окунусь в свое
повседневное житье-бытье. В данный момент, однако, я уверен, что
слова Джонни рождены не только его полубредовым состоянием, не
только тем, что реальность ускользает от него, оборачиваясь
какой-то пародией, которую он принимает за надежду. Все, о чем
Джонни говорит мне в такие минуты (а он уже лет пять говорит мне и
другим подобные вещи), можно слушать, лишь зная, что вскоре
выкинешь все это из головы. Но едва оказываешься на улице и твоя
память, а не голос Джонни воспроизводит эти слова, как они
сливаются в бубнеж наркомана, в приевшиеся рассуждения (ибо и
другие говорят нечто похожее, то и дело пускаются в подобные
мудрствования), и откровение представляется ересью. По крайней
мере мне кажется, будто Джонни вдоволь поиздевался надо мной. Но
такое обычно происходит позже, не тогда, когда Джонни
разглагольствует: в тот момент я улавливаю какой-то новый смысл,
который имеет право на существование, вижу искру, готовую
вспыхнуть пламенем, или, лучше сказать, чувствую, что нужно что-то
разбить вдребезги, расколоть в щепы, как полено, в которое вгоняют
клин, обрушивая на него кувалду. Однако у Джонни уже нет сил
что-нибудь разбить, а я даже не знаю, какая нужна кувалда, чтобы
вогнать клин, о котором тоже не имею ни малейшего представления.
Так кажется. Я, привыкший в своей жизни
восхищаться всевозможными гениями - Эйнштейнами, Пикассо, всеми
этими именами из святцев, которые каждый может составить для себя
в одну минуту (Ганди, Чаплин, Стравинский и т. и.), готов, как и
любой другой человек, допустить, что подобные уникумы ходят по
небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ни делали.
Они во всем отличны от нас, и говорить тут не о чем. Но отличие
Джонни загадочно и раздражает своей необъяснимостью, потому что
это отличие в самом деле трудно объяснить. Джонни не гений, он
ничего не открыл, играет в джазе, как тысячи других негров и
белых, и, хотя играет лучше их всех, надо признать, что слава в
какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды, от эпохи, в
конце концов. Панасье, например, находит, что Джонни просто никуда
не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится сам Панасье,
во всяком случае, об этом можно спорить. И все это доказывает, что
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать.
Бруно,- усмехается Джонни.- Мой дружок Бруно
пишет в своей книжке все, что ему болтают, кроме самого главного.
Я никогда не думал, что ты можешь так загибать, пока Арт не достал
мне книгу. Сначала мне показалось, ты говоришь о ком-то другом: о
Ронни или о Марселе, а потом - Джонни тут, Джонни там, значит,
говорится обо мне, и я спросил себя: разве это я? Там и про меня в
Балтиморе, и про Бэрдлэнд, и про мою манеру игры, и все такое...
Послушай,-добавляет он почти холодно,-я не дурак и понимаю, что ты
написал книгу для публики. Ну и хорошо, и все, что ты говоришь о
моем стиле и моем чувстве джаза, на сто процентов о'кей. Чего ж
нам еще спорить об этой книге? Мусор в Сене, вот, соломинка,
плывущая мимо,- твоя книга. А я - вон та, другая соломинка, а ты -
вот эта бутылка... плывет себе, качается туда-сюда...
|